Наша Флорида

Подростки любят говорить по телефону. Когда звонил телефон, я всегда первый хватал трубку. И порой - может быть, два-три раза в неделю - вместо ожидаемого звонка приятеля или девочки из соседней школы, слышал старческий лягушачий голос:

Меня подмывало сказать ей, что я знаю, кто такая Мариетта Шагинян, и ей незачем каждый раз так торжественно представляться, тем более что я узнаю этот лягушачий голос раньше, чем знаменитая писательница откроет рот. Но я сдерживался и только говорил "одну минуточку". Иногда Дарья Николаевна не откликалась на стук в стену, и тогда я говорил "подождите, пожалуйста, Мариетта Сергеевна" и бежал в соседнюю квартиру. Несмотря на то, что квартира была за стеной, бежать приходилось далеко. Надо было добежать до противоположного конца нашей единственной, но гигантской комнаты, пересечь маленькую полутёмную прихожую, потом длинный полутёмный коридор с неровным скрипучим полом, а потом ещё одну маленькую полутёмную прихожую. Только тогда я достигал комнаты нашей соседки и, переводя дыхание, стучал в дверь.

Дверь открывала подвижная пожилая женщина с короткими, по-мужски зачёсанными набок седыми волосами, в долгополой серой толстовке одетой поверх тельняшки. В зубах у неё всегда была папироса, то ли "Норд" (который позже стал "Севером"), то ли "Беломор".

- Что, опять Мариетта? - говорила она сердито-извиняющимся тоном. - Ах ты, господи, вечно звонит по пустякам! Ужас, ужас! Ну зачем ты бегаешь? - видишь, даже запыхался. Ходи пешком. Ничего с ней не сделается, подождёт на две минуты больше...

Приговаривая таким образом и обволакивая меня клубами дыма, она быстро шла со мной по коридору в нашу комнату, к телефону. У неё телефона не было; в те годы в Москве телефон был роскошью и доставался далеко не всем. Так как Дарья Николаевна была не просто соседкой, а другом нашей семьи, ей разрешалось пользоваться нашим телефоном и давать его номер самым близким и самым важным друзьям. А важных друзей у неё было много. Помимо Мариетты Шагинян и её дочери Мирели, в круг её знакомых входили Валентин Катаев, Ираклий Андронников, Евгений Викторович Тарле, Андрей Платонов, пианистка Мария Вениаминовна Юдина и многие другие, чьи имена часто мелькали в газетах и слышались по радио.

Писатели, такие, как Катаев, Шагинян, Тарле, были не только друзьями, но и работодателями. Дарья Николаевна была машинисткой. Она печатала великим мира сего их бессмертные произведения на гигантском древнем Ремингтоне, который занимал чуть ли не половину её маленькой комнатки. Приглушённый пулемётный треск Ремингтона проникал в нашу комнату сквозь толстые стены дома - Москва, Кропоткинский переулок 12 - бывшего особняка какого-то московского князя или купца, где сегодня обитает египетское посольство в России. Иногда пулемётная очередь замирала на полминуты; это означало, что сейчас Дарья Николаевна разбирает бисерный почерк Мариетты Шагинян с помощью своего незаменимого орудия - огромной, весом в добрый килограмм, лупы.

Квартира Дарьи Николаевны (если это можно назвать квартирой) состояла из двух смежных комнат. Во второй комнате, побольше, жила другая старушка, тоже Дарья, только не Николаевна, а Елисеевна, которую соседи, по простоте душевной, звали Алексеевной. На вид обе Дарьи были примерно одного возраста, но на самом деле Дарья Елисеевна была матерью Дарьи Николаевны, которую она родила шестнадцати лет отроду и называла "Даня". В 1949-ом году, когда я, подросток, с ними познакомился, Дарье Николаевне было 53 года, а её маме Дарье Елисеевне - 69. Дарья Николаевна казалась мне очень старой женщиной, а её мама - вовсе уж древней старухой. Сегодня воспоминание об этом бросает меня в холодный пот, потому что та древняя старуха была гораздо моложе, чем я сейчас, а я всё ещё считаю себя молодым.

Со дня нашего вселения в этот удивительный Пречистинский особняк Дарья Николаевна стала другом нашей семьи. Особняк был разгорожен в трёх измерениях на бесчисленное множество комнат, комнатёнок, комнатушек, закутков, прихожих и коридоров, и включал одну общую кухню, две уборные и ванную, в которой никто не мылся, но стирали бельё и хранили тазы и корыта. Я не берусь описывать разношёрстную и весьма колоритную публику, густо населявшую нашу типично московскую коммуналку, тем более что это давно сделали Ильф и Петров. Из всего многообразия этого населения Дарья Николаевна выбрала друзьями моих родителей, а они - её. Наверно, помимо общих культурных интересов, её привлекала атмосфера искренности и ненавязчивой доброжелательности, царившая в нашей семье.

Она заходила, а скорее - вбегала к нам без стука, всегда одетая в неизменную серую толстовку поверх тельняшки, всегда с папиросой во рту, садилась на диван и, закинув ногу за ногу, начинала рассказывать новости. Эти новости непременно были ужасными, о чём бы ни шла речь - о кухонном конфликте между соседями, или о съезде советских писателей, или о заморозках в Крыму. На самом деле, они, может быть, такими и не были, но так звучали в её изложении. Через каждые две-три фразы она восклицала "ужас, ужас!". Этот рефрен чрезвычайно веселил моих родителей, и она вместе с ними охотно посмеивалась над собой, но продолжала повторять: "ужас, ужас!".

Иногда рассказы Дарьи Николаевны уносили её в прошлое, и тогда мы замирали от благоговения. Я говорю "мы", но на самом деле эти рассказы по-настоящему интересовали моих родителей, в меньшей степени - моего старшего брата, и уж совсем мало - меня. Ах, до чего глупа молодость! Что бы я отдал сегодня за то, чтобы снова услышать истории моей чудаковатой соседки! Я бы запоминал каждое её слово, я бы впитывал мельчайшие детали её повествований, потому что в них был бесценный клад, сокровище золотого века русской культуры. Она рассказывала о своих друзьях прошлого - таких, как Максимилиан Волошин, Андрей Белый, Велимир Хлебников, Владислав Ходасевич, Софья Парнок. Эти священные и в то время полу-запрещённые имена, которые приводили в трепет московскую интеллигенцию, она произносила легко и обыденно, словно речь шла о нашей соседке Дусе или о дворнике Хорошутине. Местом действия её рассказов обычно был Коктебель. Волошина она фамильярно называла Макс, Андрея Белого - Боря, а иногда по имени и фамилии - Боря Бугаев.

Хотя я не особенно вслушивался в рассказы Дарьи Николаевны, у меня часто оставалось от них смутное чувство какой-то недоговоренности. Была в этих рассказах, а вернее в самом факте её близкой дружбы со знаменитостями, некая подспудная, неосязаемая тайна. Кто она, эта наша смешная, обаятельная в своей экстравагантности соседка? Как оказалась она в той возвышенной среде, сама не будучи ни поэтом, ни художником?

В другой раз действие её рассказов переносилось в ещё более далёкие, дореволюционные годы, в Европу и в Петербург, где она училась игре на скрипке у знаменитого профессора Леопольда Ауэра, и её друзьями-соучениками были Яша Хейфец, Мирон Полякин, Ефрем Цимбалист. И опять у меня возникало это смутное чувство, будто я прикасаюсь к некоей зыбкой, не сформулированной тайне. Как она оказалась в этой школе для избранных, сверхталантливых? И почему, учась у самого Ауэра, она не только не стала знаменитой скрипачкой, но и вообще не стала музыкантом?

Со временем туман тайны, окутывавший Дарью Николаевну, редел, и за ним проступало то главное, что, видимо, открывалось только близким друзьям. Это было её аристократическое происхождение. И какое! Представьте себе, не княжеское и не дворянское. Царское. Она была дочерью Великого князя Николая Константиновича Романова.

Николай Константинович Романов был внуком императора Николая I и племянником Александра II, то есть сыном его брата. Соответственно, он приходился двоюродным братом Александру III и двоюродным дядей Николаю II. Значит, наша чудаковатая соседка была троюродной сестрой, или, говоря по-английски, second cousin последнего русского императора.

О скандальном Великом князе Николае Константиновиче было много написано, а ещё больше ходило слухов и легенд. Одна даже просочилась в творчество Исаака Бабеля, у которого в рассказе "Линия и цвет" есть такой пассаж: "Великий князь Пётр Николаевич, опальный безумец, сосланный в Ташкент... ходил по улицам Ташкента нагишом, женился на казачке, ставил свечи перед портретом Вольтера, как перед образом Иисуса Христа, и осушил беспредельные равнины Амударьи". Не понятно, почему автор изменил имя Великого князя - умышленно или по незнанию; а что касается нагромождения остальных сведений, по-Бабелевски спрессованных в одной фразе, то в них есть некоторые отголоски правды.

Великий князь родился в 1850 году, получил высшее инженерное образование (единственный из Романовых), с блеском закончив Академию Генерального Штаба, поступил в лейб-гвардии Кавалерийский полк и в 21 год стал командовать эскадроном.

Николай Константинович был хорош собой, умён и бесшабашно распутен, то есть, как полагается красивому богатому офицеру, любил попойки, карты и женщин. На одном из балов он познакомился с красивой американкой сомнительного поведения, танцовщицей по имени Фанни Лир. На самом деле её звали Гарриет Блэкфорд, она была родом из Филадельфии, уже побывала замужем и имела ребёнка (и муж, и ребёнок вскоре умерли). Великий князь влюбился в Фанни Лир без памяти, и их роман заполыхал, как лесной пожар. В попытке его потушить, родители Николая Константиновича, шокированные непристойной связью своего отпрыска, отправили его в Среднюю Азию - на войну за покорение Узбекского (тогда независимого) города Хива. Великий князь сражался с честью, и после победы России над Хивой вернулся в Петербург в чине полковника и с орденом св. Владимира.

Роман с Фанни Лир продолжался с прежней силой, пока в апреле 1874 года не случилось нечто кошмарное. Из оклада бесценной семейной иконы, которой когда-то Николай I благословил брак родителей Николая Константиновича, исчезло несколько крупных бриллиантов. Мобилизовали полицию, бриллианты вскоре были найдены в одном из городских ломбардов, и следствие при личном участии шефа корпуса жандармов графа Шувалова установило, что бриллианты украл - о, ужас! - Великий князь Николай Константинович. Несмотря на неопровержимые доказательства, сам Великий князь в своей вине никогда не признался. Если действительно украл он, то, несомненно, сделал это ради своей американской возлюбленной, для которой он швырял деньгами - возил её в Европу, покупал дорогие подарки.

Вот один занятный эпизод. В Риме, когда Николай со своей возлюбленной прогуливались в знаменитом парке Вилла Боргезе, они обратили внимание на скульптуру обнажённой Венеры с яблоком в руке. В виде Венеры была изображена младшая сестра Наполеона Полина Боргезе. Великому князю скульптура понравилась, и он, не раздумывая, заказал знаменитому в то время скульптору Томмазо Солари точно такую же, но чтобы вместо Полины Боргезе Венерой была подруга Великого князя. Скульптор выполнил заказ и в точности воспроизвёл черты лица Фанни Лир, предварительно сняв с неё маску. По окончании работы он отправил скульптуру в Санкт-Петербург. Несколько лет спустя, когда Николай Константинович уже находился в ссылке в Ташкенте, его мать Александра Иосифовна, прогуливаясь в парке, наткнулась на скульптуру обнажённой женщины, в которой она узнала ненавистную Фанни Лир. Скульптуру упаковали и отправили в Ташкент. Насколько мне известно, она по сей день украшает коллекцию Ташкентского музея изящных искусств.

Этот эпизод показывает, с каким размахом Великий князь тратился на свою возлюбленную. Денег не хватало, он брал взаймы, отдавать было нечем. Бриллианты из родительской иконы могли бы поправить его финансовые дела, но...

Итак, это был невиданный, отвратительный, позорный скандал в царской семье. Что делать? Не сажать же в тюрьму за воровство члена дома Романовых! Собрался семейный совет под эгидой самого императора и после мучительных распрей принял наиболее безопасное для престижа русского престола решение: Великого князя объявить сумасшедшим, лишить всех званий и наследства, выслать навсегда из Санкт-Петербурга и держать всю жизнь под домашним арестом.

Теперь я уже не знаю, что рассказывала и чего не рассказывала моим родителям Дарья Николаевна про своего именитого папу. Про бриллианты она, скорее всего, умолчала. Тем более, что эта история произошла за двадцать с лишним лет до её рождения, и она могла знать о ней разве что из слушков и шепотков. Всё, что я помню из рассказов о её папе - что он "был выслан в Среднюю Азию за вольнодумство".

В течение следующих семи лет Великий князь сменил - не по своей воле - не менее десяти мест ссылки. Одним из последних был Оренбург, где он стал виновником нового скандала, женившись на дочери местного полицмейстера. Известие об этом достигло Санкт-Петербурга, и Синод этот брак отверг, но спустя пару лет приказом нового государя, Александра III, он был узаконен. В 1881 году Николай Константинович поселился в Ташкенте, где и прожил оставшиеся 37 лет своей жизни.

Пребывание Великого князя в Средней Азии было благословением для забытого Богом Туркестанского края. Человек предприимчивый и демократически настроенный, Николай Константинович занялся всеми мыслимыми видами бизнеса. В Ташкенте, кроме своего дворца (который по сей день является одним из наиболее примечательных зданий города) он построил пекарню, ткацкую фабрику, мыловаренный завод, два кинотеатра, дома для солдат и офицеров и ещё много чего. Он учредил десять стипендий в местном университете для наиболее талантливых учеников. Он владел и с успехом управлял наиболее доходным в Туркестане бизнесом - хлопкоочистительными заводами.

Но самым важным предприятием Николая Константиновича, снискавшем ему славу и место в истории Турекстана, было орошение Голодной степи. Преимущественно на свои деньги он построил несколько каналов, подводивших воду на хлопковые поля, и мост через Сыр-Дарью. В ожившей Голодной степи выросли десятки посёлков и деревень. Это было то, что мы сегодня называем экономическим бумом. Местное население, состоявшее, в значительной части, из уральских (тогда - яицких) казаков, получило работу и стало богатеть. Народ обожал своего покровителя.

В 1895-ом году произошло событие, породившее этот рассказ, а точнее - его героиню. Николай Константинович, уже не молодой, 45-летний человек, женился ещё раз. Женился и обвенчался, при том, что уже был женат. Последнее обстоятельство, похоже, его не смущало.

Новой женой стала пятнадцатилетняя красавица Дарья, дочь семиреченского казака Елисея Часовитина. Та самая Дарья Елисеевна, мать Дарьи Николаевны, которая полвека спустя оказалась соседкой и другом моей семьи в московской коммунальной квартире на Пречистенке.

О загадочной истории этого брака существует несколько версий. Одна, пожалуй, самая романтичная, повествует следующее. Николаю Константиновичу сообщили, что в доме Елисея Часовитина разразился скандал. Дочка в истерике. Случилось что-то ужасное. Великий князь лично явился в дом Часовитина и узнал, что дочку выдавали замуж, но жених в последний момент от женитьбы отказался, поскольку у него не хватало денег на приданое. Невеста сидела на полу и рыдала: по каким-то понятиям тех мест она считала, что была опозорена навек. При этом она была так хороша собой, что Николай Константинович, знавший толк в женщинах, решил её спасти, и женился на несчастной невесте сам.

По другой версии, Николай Константинович купил пятнадцатилетнюю Дарью у её отца за сто рублей. Впрочем, эта история не противоречит предыдущей. По третьей версии, он увёл прекрасную Дарью прямо из-под венца, в подвенечном платье. Рассказывали также, что он заставил священника их обвенчать, угрожая ему револьвером. Так или иначе, подлинной истории мы не знаем, а её героиня, наша престарелая соседка нам её не рассказывала.