| |
УСЫ
Одесса всегда была вольным городом. Независимым, а самое главное - свободным от любого национализма. Во всяком случае, именно такой она запомнилась Юрке с детства, хотя бы уже потому, что в классном журнале в школе-восьмилетке на Молдаванке, где он впервые сел за парту, встречались самые разные фамилии соучеников: польские и греческие, болгарские и русские, украинские и еврейские. Наверное, какие-то ещё, но Юрка в то время не шибко разбирался в тонкостях происхождения фамилий. Несмотря на столь яркое соцветие национальностей, Молдаванка, тем не менее, традиционно изъяснялась на едином собственном диалекте, и привычная русская речь там щедро приправлялась словами, заимствованными из других наречий. Словно заморские специи, они добавляли в язык особый и неповторимый вкус, не утративший с годами ни остроты иронии, ни перчика язвительности, ни прочей возбуждающей пряности фраз, звучащих из уст коренного жителя Молдаванки. Неудивительно, что и люди здесь жили особенные, абсолютно уверенные в своей исключительности, и ни капли не сомневающиеся в факте исключительности места своего обитания. В каждой квартире на Молдаванке готовили форшмак, мамалыгу, секли "синие" на икру, варили борщи и ставили на стол фаршированную рыбу, превратив немудрёные рецепты блюд кухонь мира, унаследованные друг от друга не одним поколением одесситов, в реально осязаемый символ дружбы народов. И никому тогда не было дела, кто живёт рядом: кацап, хохол или жид. На Молдаванке редко кто пренебрежительно отзывался о корнях соседа, а уж оскорбительно - и подавно. - Шоб мене не сдвинуться с этого места, - говаривал хозяйкам инвалид-точильщик, регулярно обходивший дворы на Молдаванке, - если вы рядом со мной не стали евреями, а я с вами не заделался русским. Едва услыхав протяжные крики: "Точу ножи, ножницы!" - к нему бежали дворовые пацаны поглядеть, как тот ловко орудует нехитрым станком на козлах с ножным приводом. Его - хромого балагура и шутника - они неизменно окружали, зачарованно наблюдая за снопом искр, сыплющихся с вертящегося точильного камня. Здоровой ногой тот монотонно надавливал на педаль своего немудрёного приспособления, а заодно не столько рассуждал о жизни, сколько философствовал о её смысле. Ах, эти немудрёные, но очень верные выводы о сущности бытия, рождённые в голове не мудреца, а человека, познавшего его опытом присутствия среди подобных себе людей... Звенели лезвия ножей и ножниц, и под эти звуки Юрка, ещё не доросший постичь всю глубину простых истин, лишь инстинктивно предчувствовал, что правда этого человека станет и его правдой. Впрочем, наверное, так думали далеко не все. Факт неприятия человека одной крови представителем другой Юрка осознал, когда уже повзрослел и понял, что если его сердце не сжигает испепеляющая нелюбвь к ближнему, то это вовсе не значит, что чьё-то не переполняет антипатия к нему - сыну еврейской матери. Из другого мальчика, но родившегося лет на пятнадцать раньше, но не на Молдаванке, и тоже ходившего в советскую школу, где его окружали одноклассники - дети разного рода-племени, интернационалиста не вышло. Да, и тот пацан сначала надел пионерский галстук, а потом нацепил комсомольский значок, и ему тоже рассказали, что в его стране нет ни эллина, ни иудея, а все равны. Но, тем не менее, не вышло у того, крещеного, понять истину, изречённую апостолом его веры, и всё тут! Судьба свела их двоих, уже взрослых мужчин, как раз перед отъездом Юрки в Америку. И случилась эта незабываемая встреча в райвоенкомате, куда он отправился с одной из многочисленных бумаг, как оказалось, столь необходимых для последнего "прости". Вероятно, к офицерам запаса там относились иначе, чем к рядовым, потому как после процедуры у делопроизводителя - немолодого прапорщика - Юрка должен был подписать свой "бегунок" ещё и лично у военкома. На двери, обитой коричневым дерматином, висела табличка с его фамилией - не столько забавной, сколько красноречиво свидетельствующей о том, что кабинет занимает человек определённого происхождения. Существовали у отдельных граждан в Одессе уж очень специфичные фамилии - то ли как бы скроенные из двух частей и тем запоминающиеся, то ли необычные на слуху, одним словом, неблагозвучные, а потому настораживающие. Впрочем, Юрка отметил эту деталь про себя машинально, набегавшись сполна по государственным учреждениям. Привыкший к реакции чиновников на свой статус эмигранта, вызывающий в большинстве случаев если не явное порицание, то по меньшей мере косые взгляды, он уже почти безошибочно предугадывал, чем его встретят. Однако на этот раз получилось особенно впечатляюще. В очередной кабинет Юрка вошёл, как тысячу раз входил в любые другие - приоткрыл дверь, заглянул и вежливо спросил: - Можно? Стучать было всё равно бесполезно: добросовестный мастер-обойщик не пожалел ваты под дерматином, и костяшки пальцев, сложенные в кулак, лишь беззвучно пружинили от двери обратно. За столом сидел краснорожий бугай, судя по выражению лица, отпетый самодур, наверняка не привыкший к возражениям. "...Бог шельму метит, - подумал Юрка, моментально припомнив его подозрительную фамилию, - ну и мурло..." Появление очередного посетителя военкома поначалу оставило равнодушным, но, пробежав глазами по бумаге, над которой он уже занёс ручку, он отложил её в сторону и по-недоброму зыркнул. Потом насупился и жёстко проговорил: - Забыл, как входить к командиру? Он впился в Юрку тяжёлым взглядом, не скрывая неприязни к своему потенциальному подчинённому, навсегда покидающему страну. Но, пожалуй, ещё горше факта собственного бессилия запретить тому выезд за рубеж военкому не понравилась броская Юрина внешность. Подпись ожидал человек, вызывающе похожий на царя Николая II. И хоть портреты монархов из династии Романовых в СССР не тиражировались и не висели в публичных местах, почему-то все хорошо знали, как выглядел последний российский государь. Люди не представляли внешность ни одного из трёх Александров, ни Николая I, ни Павла, но чётко хранили в памяти образ именно Николая II. И вот теперь перед военкомом стоял его чуть ли не двойник. Не хватало разве что парадного мундира с золотыми эполетами и плетёных аксельбантов на груди. Сходство с высочайшей особой усиливали Юркины усы, отращиваемые им не первый год. Пышные, формы "Хэндлбар", с загнутыми вверх длинными кончиками, они местного начальника, надо полагать, не на шутку разозлили. - А ну зайди как положено, - ледяным тоном отчеканил военком, вдруг решивший проявить власть, наделённую ему по званию и по должности. - Как учили. Юрке ничего не оставалось делать, и, развернувшись, он гаркнул со второго захода прямо с порога: - Разрешите войти! Унижения Юрка не чувствовал. Скорее, наоборот, был даже готов поучаствовать в дурацком спектакле, затеянном местным сатрапом. Показать себя хозяином положения тот не старался - ощущение могущества в стенах районного военкомата распирало его сознание, как взбродившая наливка в закупоренной бутылке. И подыграть ему Юрка собирался лишь затем, чтобы уже окончательно утвердиться в сложном и даже болезненном решении уехать из страны. Поскоморошничать, чтобы больше не сомневаться в сделанном выборе и не забыть потом этот урок, преподанный ему напоследок. Ну а всего больше Юрке, конечно же, хотелось побыстрее закончить волокиту с осточертевшими бумажками, избавиться от необходимости общаться вот с такими чинушами в погонах и без, чтобы наконец свободно вздохнуть. Но, к сожалению, его спокойная покорность военного начальника раздразнила ещё хлеще. Он привстал из-за стола и с раздражением бросил: - Усы вниз. Похожесть Юрки на российского самодержца, по всей видимости, того продолжала безумно нервировать. Юрка сначала не понял сказанного военкомом, а когда до него дошёл смысл команды, иронично подумал: "...Уж не лелеет ли этот майор в душе какую-то свою великую национальную идею? С него станется. С подобной фамилией..." - Вниз, - прошипел военком, упиваясь моментом господства над всем тем, что тайно ненавидел с рождения. Казалось, он вот-вот выскочит из-за стола, чтобы собственноручно расправиться с противным его духу. Из кабинета Юрка вышел с подписанным откреплением и с кончиками усов, уныло свисающими к подбородку. Очевидно, точь-в-точь с такими, какие носили гордые своими национальными корнями предки военкома. В Америке Юрина жизнь сложилась неплохо. Многое изменилось в отличие от одесской, но борода и усы остались прежними. И на них, к его удовольствию, часто обращали внимание соотечественники, не обходившиеся без шутливых комментариев. Ну а если на его внешности взглядом останавливалась дама, Юрка молодцевато и как бы невзначай подкручивал кончики усов, как это, вероятно, делали лихие гусары - записные сердцееды и волокиты. Не смог он удержаться от этого ставшего привычным жеста и в судьбоносный момент своей жизни. С Людочкой он столкнулся неожиданно. Приехал в библиотеку, где та работала, и случайно оказался с ней в лифте. Придержал рукой уже закрывающуюся дверь, чтобы дать той успеть войти, и, остановившись глазами на случайной спутнице, невольно про себя отметил: "...Господи, неужели это она? Та самая, из моих снов?.." Он продолжал украдкой разглядывать незнакомку, с удовлетворением отмечая великолепные формы её тела, столь ценимые на Молдаванке: "...Божественная задница. И грудь. А глаза! Это она! Ну конечно же, она!.." Пока Юрка мучительно соображал, как завязать беседу с понравившейся ему женщиной, та, с любопытством взглянув на человека, любезно придержавшего двери, его опередила: - Внешность у вас, ну, прямо сказать, царская, - произнесла она игриво и не постеснявшись сделать комплимент постороннему мужчине. - Как у Николая Второго. У Юрки от этих слов невольно что-то ёкнуло в душе, заставив его затрепетать от переполнявшего сознание предчувствия близкого, скорого счастья. И вдруг почему-то беспричинно, а главное, совершенно некстати он вспомнил того самодура-военкома в Одессе. Вспомнил и совершенно серьёзно заметил: - Не вам одной моя внешность напомнила того самого божьего помазанника. И немудрено, ведь я его родственник. А чтобы продолжить такой необходимый уже ему разговор, невозмутимо добавил: - С еврейской стороны. Да-с... Юрка опять поправил усы и сделал многозначительную паузу. Впрочем, та длилась недолго и закончилась тем, что не прошло и полгода, как он и Людочка стали мужем и женой...
|
|
