Этой истории 75 лет, а если учесть, когда эта мечта зародилась в голове семилетнего гимназиста, то можно считать, что ей немногим более 100 лет.

Мне было два с половиной года, когда началась война. Наша семья жила в Николаеве, городе корабелов и невест. Мой отец, опытный инженер-механик, работал на судостроительном заводе имени Андре Марти (популярного французского коммуниста 30-х годов XX века). Квалифицированные инженеры и рабочие, получившие броню (временное освобождение от фронта), были эвакуированы вглубь страны.

Наша семья в составе папы, мамы, двух дедушек, двух бабушек и меня с чемоданами и узлами отправилась на вокзал на подводе. За нами до самого вокзала бежала кошка, которая жила в нашем маленьком дворе. Никому из моей семьи вернуться в Николаев уже не было суждено.

Первым пунктом нашей остановки в эвакуации стал Сарепта - пригород Сталинграда. Это был посёлок, где уже два столетия жили немцы Поволжья, которые сохранили свои обычаи и культуру. С начала войны они были выселены в Сибирь и Казахстан. Семьи эвакуированных поселили в освободившихся домах. В этот период от истощения умер мой дедушка со стороны отца. Папа работал на Сталинградском тракторном заводе, производящем танки, до самого последнего момента его существования. Немецкие бомбы и снаряды уже рвались в его цехах. Мы были эвакуированы в Уфу. Отец ещё оставался в Сталинграде.  По дороге мама меняла ценные вещи на продукты, чтобы мы не умерли с голоду. 

В Уфе нас поселили в крайней комнате старого барака, где наружная стена промерзала насквозь. Мы продолжали голодать, и бабушка со стороны отца переехала в семью своей дочери-врача, материальное положение которой было лучше нашего. В ноябре 1942 года папа был переведён на оборонный завод в Уфе. Он все время проводил на работе, и мы его почти не видели. Нам дали комнату в пятиэтажном кирпичном доме. В квартире проживала ещё две семьи. Наша комната была светлая и тёплая. Мы продолжали голодать, хотя почти все наши ценные вещи обменяли на продукты. Умер от недоедания мой второй дедушка, ему было только 57 лет. После похорон мы сидели у обочины дороги и ели чёрный хлеб с тоненькими кусочками сала. Оно было жёсткое, белое с розовыми прожилками. Сало я ел впервые, оно показалось мне вкусным.  Бабушка сало не ела.

Раз в полтора-два месяца домой приезжал папа. Он гладил меня по головке и говорил: "Какой же ты худенький, сынок". Потом папа смотрел на маму такими глазами, что бабушка хватала меня за руку и мы срочно удалялись к соседям на несколько часов. Я редко видел отца, и он казался мне чужим человеком. Когда меня купали в его присутствии, я очень стеснялся. Обычно папа приезжал в субботу днём, а уезжал на завод в воскресенье. Утром в воскресенье начиналось для меня самое интересное. С верхней полки встроенного шкафа доставали тяжелый свёрток. Когда разворачивали белую простыню, моему любопытному взгляду представлялась ткань. Она была очень плотная и тяжелая, а цветом напоминала антрацит. Я уже хорошо знал, что такое антрацит, так как в кочегарку нашего дома обычно завозили бурый уголь. В те редкие моменты, когда завозили антрацит, мальчишки с интересом наблюдали за блеском на его гранях. Папа и мама раскладывали этот материал в один слой и многократно встряхивали его. На нём никогда не оставалось морщин. Они бережно складывали отрез, заворачивали его снова в простыню и клали на полку. Впоследствии я узнал, что эта ткань называется кастор. Изготовлена она была в городе Бостоне. Мой отец купил её у американского моряка в Одессе ещё до моего рождения. Он мечтал сшить пальто. Я не мог понять тогда, зачем ему второе пальто, ведь у него уже было одно, которое он носил круглый год. К тому времени мы уже поменяли на муку и картошку все наши вещи. Наверное, этот отрез можно было тоже поменять, и у нас было бы больше еды, но, видимо, он что-то значил для нашей семьи.

В конце 1944 года отца вызвали в Москву. Министерство судостроительной промышленности собирало своих инженеров по всей стране. Так как Николаевский завод был полностью разрушен, а в Киеве судостроительный завод  "Ленинская кузница" уцелел, отец был направлен в Киев.  

Летом 1945 года папа приехал за нами в Уфу и перевёз нас в Киев. В Киеве у нас была большая светлая комната в общей квартире - с балконом, ванной и туалетом - в заводском доме.

Папа получал литерный (усиленный) паек на заводе. И тогда я впервые попробовал американскую тушенку, консервированные сосиски, яичный порошок и жвачку. Потрясающий вкус этих продуктов остался со мной на всю жизнь.

Отец по-прежнему много работал, приходил поздно. Однако в воскресенье утром, когда мама готовила завтрак, я забирался к нему в кровать и он рассказывал мне необыкновенно интересные истории. В том числе его рассказы были о гимназии, гимназистах и его преподавателях. До революции папа успел окончить два класса гимназии. О своих преподавателях он отзывался очень тепло, с большим уважением, несмотря на их строгость. Как-то он обмолвился, что они носили чёрные пальто или шинели с бобровыми воротниками. И тут я понял, почему этот отрез на пальто из кастора хранится в нашей семье столь долго. После смерти Сталина, когда началась хрущевская оттепель, у папы появилась возможность осуществить свою мечту. Ни война, ни время, ни моль не были властны над этим американским отрезом из кастора. Всей семьёй было решено шить пальто.

Нашли портного. Это был худощавый немолодой библейской внешности мужчина выше среднего роста, чуть сутуловатый, с весёлым огоньком в глазах.  Он сказал, что его швейная машина может строчить даже самое толстое сукно.  Несколько месяцев ушло на поиски бобрового воротника. Наконец-то в одном комиссионном магазине был куплен уже выделанный, нужной формы и размера  бобровый воротник. Он был далеко не новый, но очень крепкий и выглядел вполне прилично. Мех коричневого цвета с еле заметными более тёмными подпалинами был короткий, упругий и очень приятный на ощупь. Восемь пуговиц  из скорлупы кокосового ореха, тёмно-коричневые с черными точками и утолщённым ободком, были также куплены в комиссионном магазине по случаю.  Приобретение шелковистой подкладки и ватина было уже более простым делом. После двух изнурительных примерок, через месяц, пальто было готово. Папа смотрелся в нем потрясающе, видимо, так, как его преподаватели из гимназии. Оно было сшито очень хорошо, по его стройной фигуре, ни складочки, ни морщинки. У отца не было подходящей шапки, но его густая с легкой проседью шевелюра была прекрасным дополнением к этому давно задуманному пальто из кастора с бобровым воротником.

Пальто было очень тёплым и тяжелым, в нём было хорошо стоять, ходить, но сидеть в нём было неудобно. За 25 лет с момента пошива пальто в Киеве и до отъезда моих родителей в Америку папа надел его раз 20, то есть меньше одного раза в год. За 20 лет жизни в Америке и до самой смерти он надел его, может быть, раза два. Пальто было очень неудобным в любом транспорте, особенно в легковой машине.  

После ухода из жизни моих родителей пальто вместе со многими вещами из родительской квартиры было перевезено в мой дом. Тщательно упакованное, оно висела в шкафу. Однажды я использовал его как реквизит, выступая в какой-то смешной сценке на Новый год. Пальто отца продолжало безмятежно висеть в шкафу моего дома. Мы с женой вышли на пенсию и переехали во Флориду. Наш дом в Филадельфии был продан. Масса хороших вещей тоже были проданы, подарены, отданы в благотворительные организации или просто выброшены в мусор.

Я долго стоял над папиным пальто, не зная, как поступить. В нашей большой флоридской квартире, где круглый год тепло и солнце, ему не было места. Я завернул его в прозрачный пластиковый мешок и отвёз к металлическому ящику с надписью Salvation Army. Я поднял тяжелую крышку ящика и со слезами на глазах опустил дорогую моему сердцу реликвию в его темную утробу. Пальто бесшумно соскользнуло вниз, крышка лязгнула и закрылась. 

В оцепенении я простоял несколько минут. Передо мной промелькнули картинки эвакуации, голодные годы моего детства, отрез из кастора на пальто, молодые, здоровые и красивые мои мама и папа.

Зимой того же года мы ехали на машине по Маркет стрит, главной улице Филадельфии. Жена была за рулём, я сидел рядом и смотрел в окно. Мы остановились на светофоре. На тротуаре возле урны стоял бомж в пальто моего отца. Он обернулся, и у меня уже не было никаких сомнений. Это было пальто из кастора, то самое, единственное и неповторимое. Я улыбнулся и сказал: Nice coat, он с улыбкой ответил: Very nice, but it is too heavy. Зажегся зелёный свет, я махнул ему рукой и пожелал: Good luck.

Это была встреча с вещью, которая уехала из Америки отрезом и вернулась на родину через 40 лет в виде пальто, осуществив детскую мечту семилетнего гимназиста. 

"Вещи переживают людей", - говорил мой папа.