Если прижаться глазом к дырочке в шершавой и теплой плашке забора, то  много чего интересного увидится. За забором - скорбный дом. Там живут странные люди! (Взрослые говорят - больные). Но на самом деле они и смешные, и страшенные. А какие штуки выделывают! Один - будто собака, на четвереньках ходит и принюхивается по углам. А другой целыми днями только головой и мотает - туда-сюда, туда-сюда! И как ему не надоест? Иной раз  обитатели двора затевают потасовку, тогда прибегают рослые мужики в белом и растаскивают забияк. Но чаще все тихо и мирно. Сидит один с огромной розовой и голой надутой головой, цветки нюхает и пузыри пускает. Будто младенчик. Про таких говорят - Бог ума не дал.

Маленький Мойша Сегал себя-то считал весьма сообразительной и непростой персоной. Хитрости ему не занимать. Мать настрого запретила к скорбному дому ходить, но Мойша с утра улизнул, вместо того чтоб в лавке подметать, да еще и булки кусок маковой прихватил! И вот теперь при самом своем удовольствии жует и зрелищем забавным наслаждается: одна немолодая,  картофельно-бледная и рыхлая женщина подобрала юбки выше колен и ну, давай плясать! Сама себе поет что-то невнятное и кружится, кружится, кружится. Мойша аж смеяться устал, глядя на неуклюжую танцовщицу, но внезапно длинный и тощий старик, чинно шествовавший по двору, взвыл тоненько-тоненько, да так жутко, что все, кто слышать его мог, вмиг обернулись, а Мойша чуть куском не поперхнулся, и веселье прошло само собой. Визг не прекращался, нарастая, старик застыл на месте, весь напрягся, вытянулся, будто кто его из воздуха за волосы рванул, а потом выгнулся назад дугой и начал падать, падать, и казалось, он падает вечность, неестественно прогнувшись, будто натянутый тетивою лук... Грохнувшись оземь, тело забилось в конвульсиях со страшною силою, некоторые больные в голос заплакали, а Мойша, напуганный увиденным, шарахнулся от забора и побежал, не разбирая дороги, подальше от проклятого места! Промчавшись по пыльной обочине, поднырнув привычно под соседскую изгородь, в два счета Мойша преодолел территорию чужого сада, не позабыв на бегу сорвать полуспелое однобоко красное яблоко, и, отодвинув доску забора на задворках собственного дома, юркнул во двор. И тут же услыхал звучный голос матери, доносящийся из лавки: "Мойшеле! Мойшааа! Ой вэй, ну где этот ребенок, что вы скажете?"

С трудом ровняя дыхание и переходя с бега на непринужденный шаг, Мойша вынырнул из укрытия заднего двора и, ловко запулив в канаву огрызок яблока, прошествовал ко входу в дом, он же - вход в мелочную лавку, в которой мать просиживала с утра до вечера, весьма умело и успешно ведя торговлю. У крыльца, как обычно, болталась младшая сестра Марьяська, имя которой Мойша уменьшал до незначительной "Марки", пухлая и белая, словно недопеченный калач, и с неизменным куском маково-масляной булки. Завидев старшего брата, Марка немедленно вывалила в его сторону длиннющий малиновый язык. Но Мойша и глазом не повел - много чести. В глубине души он придерживался мнения, что гораздо лучше жилось бы ему без сестер! Тогда все сахарные груши, приносимые отцом, доставались бы ему одному. А приходится делить их с противной и вредной Маркой. А вскоре еще и Рахилька, пока что мирно спящая в колыбельке, подрастет, тогда уж и на троих делить придется...  И вообще, зачем разводить дома столько девчонок, какой в них толк?

- Мойшааа!!! - раздалось грозное, и незадачливый беглец вынужден был прервать свои философские размышления. Мать уже явно сердилась, и мальчик, придав лицу самое невинное выражение, юркнул в темноватую и пахучую глубину лавки.

Небольшое полутемное помещение, предваряющее вход в жилые комнаты семейства Сегалов, было тесно уставлено товарами, которые Фейга ловко сбывала соседям. Непосредственно у входа громоздилась огромнейшая черная от времени, с беловатыми разводами понизу,  деревянная бочка, наполненная серебряно мерцающими в коричневатом от специй рассоле жирными сельдями. Потому острый, пряный рыбий дух безраздельно царил в лавке, перебивая остальные запахи. По уверениям Фейги, во всем местечке ни за что бы не найти сельдей крупнее и вкуснее. Все потому, сообщалось доверительно каждому входящему, что муж ее Хацкель-Мордухай самолично заведует поставками рыб. Рассказывая об этом, Фейга принимала особо важный и торжественный вид. Небольшая ростом, полноватая, с крупными чертами лица, Фейга добирала солидности, строя на голове высокую прическу-башню из своих густых темных волос. За прилавком, устроенном в глубине лавки, она держала высокий табурет, на котором восседала, повелительно возвышаясь над коробками с орехами, мацой, печеньем и леденцами, словно царственная особа над смиренными подданными, и башня прически, укрепленная гребнями, в полутьме лавки легко сходила за корону. Во всяком случае, так казалось маленькому Мойше, который в матери души не чаял.

Обычно в небольшом помещении лавки толпились покупатели, но в этот сонный полуденный час случилось внезапное затишье, и Фейга отдыхала, сидя на своем неизменном месте за деревянной перегородкой прилавка. Колыбелька с малышкой Рахой стояла рядом, и Фейга тихонько ее покачивала. Войдя в лавку, Мойша привычно огляделся и в который раз подивился: как мать не запутается во всем этом изобилии? За спиной Фейги поблескивали высокие бутыли с маслом, громоздились жестянки с чаем, медные ступки, нарядные картонные коробки со сластями, холщовые мешочки с разноцветными бобами, горохом, сухими яблоками; перламутровые и черепаховые пуговицы, гребешки, железные крючочки, дешевые буски, мотки ниток, кружевца... У стойки справа - большая корзина с крупными рыжими яйцами, переложенными сеном, а прямо на прилавке, рядом с повелительницей этого великолепия, предмет вожделения всей детворы - здоровенная сахарная голова, обернутая хрусткой бумагой, словно заснеженная вершина горы белела в полутьме. Мешки с мукой и крупой выстроились вдоль стены подобно королевской страже. Непосредственно перед Фейгой - медные весы - две чашки с утиными носиками. Мойша любил их покачивать, тогда "утки" будто разговаривали, почти касаясь носами друг друга, но мать строго запрещала баловаться с весами.

- Ну, и откуда ты явился? - Фейга отвлеклась от младенца и обратила свой взор на переминающегося у дверей старшего сына. Она свела темные брови к переносице и сделала строгие глаза. Но долго изображать сердитую не вышло. Как только первенец и любимец подбежал к ней, улыбаясь всей своей хитрющей и уже измазанной чем-то мордочкой, губы матери непроизвольно ответили ему самой что ни на есть ласковой улыбкой. Мойша, почувствовав слабину, мгновенно взобрался к матери на колени и прижался, впитывая родное тепло. Фейга обхватила сына большими белыми руками и стала тихонько покачивать его, словно баюкая, не забывая однако ласково журить.

- Сто раз говорила тебе я, хватит бегать к тому дому!

Кудрявая головенка сына поднялась вверх, и на Фейгу уставились абсолютно невинные небесной голубизны глаза: "К какому дому?"

В который раз подивилась мать, откуда эти незабудковые очи? Хотя что удивляться? Ее сын - самый необычный в мире человек, и ему суждено великое будущее, в этом Фейга была точно уверена, но об этом еще рано рассказывать такому малышу.

- К скорбному дому, Мойшеле! - Фейга намеренно нажала на слово "скорбный" и снова сердито нахмурила брови над большими агатовыми глазами. - Уже два года, как мы переехали, а ты все за свое. Сколько твержу я тебе: не ходи туда! А видно, без толку! Все скажу отцу, тогда узнаешь... Никак не забудешь Песковатики? Что тебе там, медом намазано?

Песковатики - самая окраина местечка, где даже мощеных дорог нет, а лишь песчаные. Там прежде стоял небольшой домишко,  в нем Мойша родился и подрос. Само жилище Мойша помнил очень смутно, и были эти воспоминания связаны исключительно с бабушкой Башевой. Маленькая, сухонькая, в черном платье, делавшем ее и вовсе бестелесной, в черном же печальном вдовьем платке, бабушка бесшумно скользила по дому, тихим и властным голосом раздавая указания. Частенько брала она внука на кладбище к могиле деда Давида, чей чопорный чернобородый портрет неизменно находился на столике рядом с бабкиной постелью. Бабушка Башева показывала Мойше могилу деда - у самой реки, подтачивающей потемневший от влаги и времени забор,  - ограду "дома вечности" от суетного мира. Ряды могил строились чинно, и на каждом камне, включая дедушкин, начертано было: "Здесь лежит мудрец". Неоднократно хотелось Мойше расспросить бабушку, как так получается, что все упокоившиеся здесь люди поголовно мудрецы, но не получалось. Приблизившись к могиле деда, бабушка забывала о внуке и начинала беседовать со своим покойным мужем торжественно и страстно: "О, Давид, это я, твоя Башева! Давид, молись о нас! Молись о своих детях. Чтобы они выросли хорошими людьми. Праведными и милосердными". Слова ее походили на заклинания, и глаза становились отрешенными, пустыми, обращенными к чему-то нездешнему. Мойша пугался, ему казалось, что бабушка останется по ту сторону своих воспоминаний, но неизменно она встряхивала головой,  вздыхала, утирала платком глаза и, поймав за руку внука, уводила его обратно домой. Теперь бабушка Башева живет в Лиозно, скоро - мать обещала - они поедут к ней и к другому деду в гости. Говорят, там страсть как интересно, и Мойша никак не дождется путешествия!

Еще Мойша помнил в Песковатиках корыто. О чем и поспешил сообщить своей матери:

- Я, мам, корыто помню!

- Какое еще корыто? Ты мне зубы не заговаривай! Причем здесь корыто? Я тебе сказала не бегать к больным и не подглядывать за ними.

- Корыто большое, прямоугольное! Я сидел в нем и играл в кораблики.

- Нашел что вспоминать! Купали тебя в нем. Эх, и вправду хорошее корыто было! - вдруг сокрушенно вздыхает Фейга, вспоминая. - Еще прабабкино. Такого сейчас не купишь! Несколько раз оно начинало течь и мы чинили его, но потом оно прохудилось окончательно, ни один лудильщик уже не брался... Пришлось отдать старьевщику... Но ты меня корытом с толку не собьешь! Запомни: еще раз пойдешь на Песковатики - скажу отцу. Нельзя смеяться над больными.

- Почему? - удивляется Мойша, не замечая, что выдал себя с головой. - Что такого-то?

- Бог не велит! - строго сообщает Фейга, не найдя более веских аргументов, и сталкивает сына с колен.  - И хватит об этом. Лучше помоги-ка мне, подмети в лавке!

Мойша нехотя тащится в угол, где прячется веник, а из угла сообщает:

- Еще петуха красного помню!

Фейга, занявшаяся было перекладыванием товара, резко оборачивается.

- Какого петуха? - переспрашивает она, не отрывая глаз от сына.

- Красного! - Мойша, отвлекшись от веника, начинает рассказывать: - Такой огромный! Он в небе летел. А страшный - жуть! Он мне до сих пор снится!

В сильнейшем волнении Фейга подбежала к сыну и, присев перед ним на корточки, вгляделась в его глаза, чтобы убедиться, что мальчик не выдумывает. Но голубые глаза Мойшеле глядели честно и немного испуганно.

- И давно тебе этот петух снится?

- А всегда! - Мойша даже передернулся, вспоминая. - Он как приснится, так растет, растет, и уже больше неба становится, мне кажется, вот-вот склюет меня!

Фейга выпрямляется и стоит перед сыном, изумленно глядя на него.

- Не может быть, чтобы... - начинает она.

- Чего не может? - Мойша округлил любопытные глазенки. - Мам, чего не может быть?

Но Фейга не успевает ответить - дверь лавки открывается и в проем вплывает пышный силуэт Розы Манделевой - капризной и богатой клиентки, потому Фейга, позабыв на время о чудесах домашних, целиком отдает себя делу торговли. Мойша же, воспользовавшись моментом, тихонько выскальзывает за порог, на залитый солнцем двор. Быстро юркнув в калитку, он устремляется прочь от дома, пока ябеда Марьяська не заметила его.