Много написано под таким заголовком мудрых, часто смешных, а иногда и философских, но всегда очень трогательных детских высказываний...

Сегодня, в преддверии одного из самых любимых и значительных праздников, Праздника Победы, я пригласила нескольких друзей моего, увы, очень преклонного возраста на чашку чая. Как всегда, мы очень много говорили. Но при чём здесь дети, спросите вы? Мы перенеслись мысленно на 70-75 лет назад, когда нам было по 5-10 лет...

Итак, первые дни войны. Говорят мои гости, говорят старики, которые были детьми в 1941 году... Мне, как хозяйке, следовало подать пример и начать говорить первой о трудных, далёких, но незабываемых днях. Война застала меня в пионерском лагере в Разливе, под Ленинградом. Первая же бомба попала в Залив. Я помню взрыв среди ночи, помню, как мы бежали по дороге к железнодорожной станции, а над нами летали самолёты со свастикой на крыльях и стреляли. Помню переполненные вагоны и детей в тамбурах, на крышах, на ступенях вагонов. Предрассветный Ленинград был уже неузнаваем: по улицам шли отряды поющих красноармейцев, окна домов завешены одеялами... Время до эвакуации прошло для меня как в тумане; помню только вой сирен, оповещавших начало тревоги, бомбоубежище, обстрелы и разрывы бомб и... постоянный страх.

Мы были эвакуированы из Ленинграда в Узбекистан вместе с Военно-медицинской академией им А.М. Кирова, в город Самарканд. Начальником эшелона со слушателями, преподавателями и оборудованием был назначен мой отец, начальник санитарной службы академии, военврач медицинской службы. Дорога была дальняя, трудная, но удивительно тихая по сравнению с ужасом, от которого мы удалялись.

Нас разместили на территории старой городской крепости, на границе со старым городом, посреди холмистой пустыни. Я вышла из вагона и была буквально ослеплена ярким солнцем, и это поздней осенью, а вокруг незнакомая речь, люди необычной внешности, странно одетые. Мой дедушка окликнул носильщика и заговорил с ним на каком-то языке, - всё это было просто невозможно охватить.

Только позже я узнала, что мой дед был уроженцем этих мест и говорил с детства на нескольких тюркских языках, на узбекском в том числе. Кстати, именно это позже помогло нам выжить, так как дед стал работать бухгалтером в аулах и с ним расплачивались сахарной свёклой, рисом и изюмом. Но и недоедание, и жизнь в бараке с туалетом в виде пристройки с дыркой в дощатом полу, и дорога в школу через пустыню, даже отъезд отца на фронт (все были на фронте!) - всё померкло после...

Дело в том, что до того, как отец ушёл на фронт (у него была бронь), кроме службы в академии, он, в порядке шефства, был врачом при городском Доме Красной армии. Это был единственный культурный центр в городе, где проводились лекции, концерты, а главное - именно там вечерами шли спектакли харьковского театра оперетты. Два места в партере были отведены для моих родителей и остались за нашей семьёй, когда папа уехал на фронт. Когда у мамы не было ночного дежурства (она работала врачом в военном госпитале), она брала меня с собой в "театр". Музыка Кальмана и Оффенбаха заставляла меня забывать сводки информбюро, зловонную дыру в пристройке, которой пользовались ещё десять семей, недоедание, беспокойство за отца. Музыка звучала в моей душе. Себя я представляла Сильвой и Марицей, Принцессой Цирка и Баядерой. Знала наизусть все арии и даже диалоги, многие помню до сих пор.

В Ленинград мы вернулись до окончания ВОВ, сразу после снятия блокады, по вызову отца с фронта. Помню разрушенные здания (мы, школьники, собирали там железный лом), на улицах ещё бродили измученные блокадой люди, очереди за продуктами по карточкам... И вот настал незабываемый праздник - День Победы. Салют на Марсовом Поле. Поцелуи, объятия. Всеобщее ликование.

Ну, а любовь к оперетте сохранилась на всю жизнь.

Заметив, что мои гости загрустили, погрузившись в далеко не весёлые воспоминания, я постаралась завершить свой рассказ на бодрой ноте, но...

- Это счастье, что, несмотря ни на что, у тебя сохранились такие воспоминания, - очень грустно заметила одна из моих гостей. - Я была ещё младше тебя, когда началась война. В детский садик меня водили. Тоже в Ленинграде. Самое начало войны для меня было отмечено событием, которое ознаменовало и перевернуло всю мою детскую душу. В доме появилась кукла. У неё были такие же ручки и ножки, глазки и ротик, как у моего любимого пупса. Особенно меня потрясало, что всё это двигается без завода, даже ключика не было. Потом только я осознала, что "кукла" появилась на белый свет за три часа до объявления войны. Увидела я её через три дня, когда соседка привезла маму со свёртком домой. Папа накануне ушёл на фронт.

Первое время меня было некому водить в садик. Потом садик закрылся. Я так и продолжала принимать новую сестрёнку за куклу до события, которое сделало меня взрослой в совершенно детском возрасте. Мы жили в коммунальной квартире, где попасть на кухню можно было только через длинный коридор. Мама пошла на кухню согреть кукле молочко. Она же плакала с широко открытым ротиком. Я прибежала на кухню, чтобы успокоить маму, сказав, что положила в открытый ротик кусочек припрятанного кекса. Мама с соседкой едва спасли ребёнка. Я же раз и навсегда поняла, что у меня есть маленькая сестричка, и я, как и мама, должна её беречь и охранять. И ещё я поняла, что тревоги, бомбёжки, обстрелы - это не для маленькой девочки. Себя я стала считать, наравне с мамой, ответственной и взрослой. Это в мои-то пять-шесть лет. Вот-вот должна была замкнуться блокада, и с последним поездом мама всё-таки рискнула с грудным ребёнком в одной руке, с небольшим баулом с детскими вещами в другой и с судорожно вцепившейся в подол платья маленькой девочкой отправиться в дальнюю дорогу. В дороге нас разбомбили, рассказывала мама. У меня же в памяти всё слилось в один кошмар. Нас погрузили на какой-то баркас, который бросало из-за непогоды из стороны в сторону. Было настолько холодно, что, когда удавалось менять малышке пелёнки, от них шёл пар, и можно было только угадывать маленький скелетик где-то в глубине. В результате мы оказались в деревне, где-то в Чувашии. В первый дом нас даже не впустили, у дверей второго стоял старик с топором и угрожал ночью убить нас. Зато в следующем нас встретила добрая женщина, которая тут же напоила сестрёнку и меня козьим молоком. Я была совершенно счастлива, когда увидела, как бледные губки сестрёнки неумело сложились в улыбку. Мы, все трое, впервые со дня объявления войны, уснули рано вечером и проспали до позднего утра.

- Не очень-то желанной мне показалась тема нашего разговора, но мысли сами начали возвращаться ко времени, которое хотелось бы забыть, да не получается, - не выдержала другая гостья. - Вы знаете, в отличие от вас, я оказалась в вагоне последнего поезда одна, среди незнакомых детей. Это было решение мамы и бабушки: любой ценой спасти мне жизнь. Для меня же это было что-то таинственное и страшноватое, но интересное. Вся романтика исчезла, как только тронулся поезд и в вагоне раздался детский плач, а в окнах замелькали лица взрослых с искажёнными деланными улыбками на заплаканных лицах, полных ужаса.

С того момента во мне был только страх, и я бессознательно, беспрекословно подчинялась всем распоряжениям, которые сводились к "выходить из вагона", "прятаться в кусты", "по вагонам".

Некоторое оживление во время жадного поглощения раздаваемой скудной пищи. Потом полный провал в памяти... Помню себя уже в детском доме, когда начались подобия школьных занятий. Я быстро вспомнила, как читать и писать, так как мама и бабушка тщательно готовили меня к школе. Мне так хотелось, чтобы они гордились мною и сообщили о моих успехах папе на фронт. О папе я думала, когда мы давали шефские концерты в госпитале. Госпиталь был расположен в помещении школы. В классах были палаты для раненых, а физкультурный зал выглядел как самая большая палата.

Кровати с ранеными стояли даже на сцене. Только в самом уголочке маленькой сцены приютился рояль. До войны физкультурный зал использовали для концертов и торжественных случаев в жизни маленького районного центра, где мы оказались. Об этом я узнала позже, а пока наши концерты для раненых были для меня очень значительными событиями. Нас приводили парами в здание госпиталя, где к нашему приходу в палате-зале кровати сдвигались в одну сторону, на другую сторону мы помогали приносить стулья для раненых, которые могли сидеть.

На сцене нам выделяли место для физкультурных пирамид под аккомпанемент одной из старших девочек. После пирамид мы выстраивались для монтажа. Стихи были длинные и сложные, а в концерте участвовали самые младшие, поэтому нам давали заучивать всего по одной-две строчки. В моих строчках были совершенно незнакомые мне слова, я очень боялась их забыть, поэтому очень старательно их заучивала, так тщательно, что помню до сих пор:

Германия, саван тебе мы соткём,

В него мы тройное проклятье вплетём.

Слово "вплетём" ассоциировалось только с вплетением в косички ленты. Это делало ещё непонятнее то, о чём я говорила. Но меня научили произносить это "с ненавистью и уверенностью в победе".

Пока доходила в монтаже очередь до моих слов, а они были в самом конце, я разглядывала лица раненых, одновременно надеясь и боясь узнать среди них папу. В проходе между лежащими и сидящими девушки в белых халатах разносили лекарства и воду. Через некоторое время мне доверили разносить воду по палатам для лежачих. Потом я поняла, что им не так хотелось пить, как поговорить со мной, дотронуться до меня. Думаю, именно тогда началось моё настоящее взросление. Рановато, конечно.

- Да, я была повзрослее, - вступила в разговор самая старшая из моих гостей. - Вы были совсем крохи и не сразу поняли весь ужас происходящего. Даже не знаю, что лучше, так как с самого начала я поняла, что это начало чего-то страшного и моё детство уже кончилось и не повторится. Была я болезненная и худенькая. Родители отправили меня в специальный санаторий для детей с ослабленным здоровьем на Западную Украину. Там и застала меня война. Нас разбудили среди ночи, посадили в первый же проходящий поезд. Вокруг уже разрывались бомбы и снаряды. Нам повесили на спину рюкзаки с едой, а проводнику дали список, чтобы высадить каждого по адресу. Меня высадили ошибочно на полустанке, как потом оказалось, с названием, близким тому городку, где меня должны были встречать родители. Вокруг никого не было. Горели и взрывались цистерны, в одну из которых попал снаряд. Только шок помог мне не лишиться рассудка. Так я простояла, не сходя с одного места, не знаю, как долго, пока меня не нашёл обходчик. Он отвёл меня к сторожевой будке и стал звонить по телефону. Он договорился, и какой-то товарный состав замедлил ход, когда переводилась стрелка, и меня засунули в кабину паровоза. Всё остальное я узнала из рассказа взрослых, так как сама была почти без сознания из-за запаха угля и бесконечных паровозных гудков. Когда я оказалась дома, не помня как, выяснилось, что все ждали меня, чтобы тронуться в путь. На поезд попасть было уже невозможно, и мы погрузились на пароход. В судно попал снаряд, и начался пожар. Нас высадили на какой-то остров. С большими трудностями мы наконец оказались на берегу какого-то притока Волги. На другом берегу была ферма, и меня с младшей сестрой взяли из жалости на работу - перевозить на лодке через реку работниц. За это нам в конце дня давали бутылку сыворотки. Большой вклад в ужин всей семьи. Мне бывало иногда так плохо, что на вёсла садилась одна из перевозимых женщин. Даже сейчас мне что-то не очень...

- Вижу, всем досталось, милые дамы, и всем есть что рассказать, - поспешил вмешаться наш единственный и, как всегда, галантный мужчина. - Кажется, и мне уже трудно сдерживаться... Из Ростова мы попали в Пермскую область. Дорога была трудная, опасная, но, как вы знаете, мальчики склонны к героике и воспринимают, по глупости, всё с примесью фантазий. Село, в которое нас поселили, было расположено в пятнадцати километрах от ближайшей железнодорожной станции. Должен признаться, что для меня, городского мальчика из интеллигентной семьи, всё было внове и безумно интересно. Ожившие из книжных картинок и лото деревенские коровы, козы, куры, петухи вызывали во мне жгучий интерес: их повадки, походки, голоса. Я рыскал по дворам в поисках сохранившихся представителей разной живности и с удовольствием повторял их манеру передвигаться, бегать, прыгать. Внимательно прислушивался к их голосам и азартно передразнивал их, вызывая восторг деревенских мальчишек. Вероятно, я делал это достаточно хорошо, чтобы вскоре получить кличку "артист". Интересно, что с тех пор я так и прозываюсь. Неудивительно, что со временем это стало моей профессией. И мне приятно отметить, что и Народный артист появился, правда, это было значительно позже. Но сейчас не об этом.

Поселили нас с мамой в избе, за занавеской. В комнате жила хозяйка с дочкой. Все мужчины ушли на фронт. Хозяйку я зауважал за то, что она разрешила мне в огороде выкапывать остатки овощей. Картошка, морковка, свёкла из привычной еды на столе превратились в загадку, которая попадала мне в руки прямо из земли. Я был ребёнком, и игра была моим естественным состоянием, несмотря на войну. Ещё в земле, на ощупь, я старался определить, какой овощ мне попался. Когда мама мыла мою добычу, отрезала зелень и я обнаруживал, что моя догадка правильна, я ликовал от восторга. Вот такой я ещё был глупый.

Школа, куда я начал ходить, была в нескольких километрах от нашей избы. Мама очень волновалась за меня и просила хозяйскую дочку доводить меня до школы (она училась в последнем классе). Меня это обижало, я ненавидел крепко державшую меня руку, но не хотел огорчать маму. Зато тут же вырывал свою ладошку, как только мы отходили от дома. Девочку я принципиально не называл по имени, а просто - Рыжая. Рыжая, не успев окончить школу, стала работать трактористкой: мужчин-то не осталось...

Я приходил из школы и, набегавшись с деревенскими мальчишками и набрав в огороде горшок овощей для нашего ежедневного обеда, садился за единственный в комнате стол - делать засветло уроки. Как-то я сидел за решением очередной задачи, мечтая, как буду скакать по-козлиному и кукарекать по-петушиному перед ватагой восхищённых мальчишек. Мой взгляд с потолка упал на комбинезон Рыжей. Комбинезон стоял у горящей печи, и от него шёл пар. Стоял потому, что был пропитан бензином, маслом, потом, и подсыхал к утру следующего дня. Посреди комнаты тоже стоял столб пара, который шёл с пола, из таза. В середине, в неровном освещении огня из печи, стояло что-то бело-розовое, от чего я не мог отвести глаз. Только по копне ещё более рыжих из-за освещения волос, ниспадавших по плечам до талии, я догадался, что это Рыжая, а её мама смывала с неё следы непосильной для девочки дневной работы. Потрясённый видением, забыв про задачу, козлов и петухов, я жадно впитывал волшебные линии и изгибы ничего подобного ранее не виданного, потом быстро уткнулся в свою тетрадь, сам не понимая, чего испугался. Когда я рискнул ещё раз взглянуть в сторону печки, там уже просто стоял таз с водой, а Рыжая, обыкновенная рыжая, сидела мокрая, как курица, на стуле, завёрнутая в старый мамин халат. Конечно, я не понимал тогда, что мне явился идеал молодого тела будущей женщины, да ещё в освещении живого огня и таинственного облака пара. Так или иначе, но образ сохранился в моей памяти на всю жизнь. Ценность этого образа была в том, что мой взгляд тогда был чист и невинен. Считаю, что это было интуитивное начало поклонения тому, что я боготворил всю мою жизнь... Да и сейчас благоговею.

После такого признания в нашей сугубо женской компании воцарилась тишина. Мне, как хозяйке и инициатору трудной темы, показалось, что это подходящий момент для завершения беседы, и я предложила выпить бокал шампанского за наступающий прекрасный Праздник Победы. За покой и счастье детей всего мира. Отдельный тост за детей, которым сейчас 75-85... Здесь с извинениями меня прервал наш джентльмен и предложил, по нашему старому обычаю, перейти на кухню, открыть холодильник, достать что-нибудь подходящее, а главное - бутылку водки "со слезой". "Дети" радостно заговорили и начали наперебой предлагать тосты.

Тост "за правнуков" был поддержан особенно охотно.